Свято-Покровський Голосіївський монастир

       
        Святой император Юстиниан и его эпоха (продолжение)
       
        Но совместимы ли отмеченные этим ненавистником императора доступность Юстиниана, его несравненное трудолюбие, проистекавшее очевидным образом из чувства долга, аскетический образ жизни и христианское благочестие с в высшей степени оригинальным выводом о демонической природе императора, в подтверждение чего историк ссылается на свидетельства не названных по именам придворных, которым «казалось, что вместо него они видят какое-то необычное дьявольское привидение»[42]? В стиле заправского триллера Прокопий, предвосхищая средневековые западные фантазии о суккубах и инкубах, воспроизводит или скорее все-таки сочиняет сногсшибательные сплетни о том, «что и мать его… говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне»[43]. Или о том, как один из придворных «рассказывал, как он… внезапно поднялся с царского трона и начал блуждать взад и вперед (долго сидеть на одном месте он вообще не привык), и вдруг голова у Юстиниана внезапно исчезла, а остальное тело, казалось, продолжало совершать эти долгие передвижения, сам он (видевший это) полагал (и как представляется, вполне здраво и трезво, если все это не выдумка чистой воды. – прот. В.Ц.), что у него помутилось зрение, и он долго стоял потрясенный и подавленный. Затем, когда голова возвратилась к туловищу, он подумал в смущении, что имевшийся у него до этого пробел (в зрении) восполнился»[44].
       
        При столь фантастическом подходе к образу императора вряд ли стоит всерьез принимать инвективы, содержащиеся в таком пассаже из «Тайной истории»: «Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами… Его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава… Был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости. Он постоянно лгал»[45]. Некоторые из перечисленных тут черт относятся, как кажется, к профессиональным качествам политиков и государственных деятелей. Впрочем, человеку, как известно, свойственно с особой зоркостью, преувеличивающей и искажающей масштабы, подмечать в ближнем свои собственные пороки. Прокопий, одной рукой писавший «Историю войн» и более чем комплиментарную по отношению к Юстиниану книгу «О постройках», а другой – «Тайную историю», с особой энергией напирает на неискренность и двуличие императора.
       
        Причины пристрастности Прокопия могли быть и, очевидно, были разными – возможно, какой-нибудь оставшийся неизвестным эпизод его биографии, но также, вероятно, и то обстоятельство, что для знаменитого историка праздник Воскресения Христова был «так называемой Пасхой»[46]; и, может быть, еще один фактор: по словам Прокопия, Юстиниан «запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него… Изобличенных таким образом лишали их срамных членов и так водили по городу… Гневались они и на астрологов. И… власти… подвергали их мучениям по одной лишь этой причине и, крепко отстегав по спине, сажали на верблюдов и возили по всему городу – их, людей уже престарелых и во всех отношениях добропорядочных, которым предъявлялось обвинение лишь в том, что они пожелали стать умудренными в науке о звездах»[47].

Как бы там ни было, ввиду столь провальных противоречий и несообразностей, обнаруживаемых в пресловутой «Тайной истории», следует с большим доверием отнестись к тем характеристикам, которые тот же Прокопий дает ему в своих опубликованных книгах: в «Истории войн» и даже в написанной в панегирическом тоне книге «О постройках»: «В наше время явился император Юстиниан, который, приняв власть над государством, потрясаемым волнениями и доведенным до позорной слабости, увеличил его размеры и привел его в блестящее состояние… Найдя веру в Бога в прежнее время нетвердой и принужденной идти путями разных исповеданий, стерев с лица земли все пути, ведшие к этим еретическим колебаниям, он добился того, чтобы она стояла теперь на одном твердом основании истинного исповедания… Сам, по собственному побуждению простив вины злоумышляющим против него, нуждающихся в средствах для жизни преисполнив до пресыщения богатствами и тем преодолев унизительную для них злосчастную судьбу, добился того, что в империи воцарилась радость жизни… Из тех, кого мы знаем по слухам, говорят, лучшим государем был персидский царь Кир… Если же кто внимательно всмотрится в правление нашего императора Юстиниана… этот человек признает, что Кир и его держава были сравнительно с ним игрушкою»[48].

Юстиниану дарованы были замечательная телесная крепость, превосходное здоровье, унаследованное у его крестьянских предков и закаленное неприхотливым, аскетическим образом жизни, который он вел и во дворце, будучи вначале соправителем своего дяди, а потом единодержавным автократором. Его изумительное здоровье не было подорвано и бессонными ночами, в которые он, как и в дневные часы, предавался делам государственного правления. В пожилом возрасте, когда ему исполнилось уже 60 лет, он заболел чумой и благополучно вылечился от этого смертельного недуга, прожив затем до глубокой старости.

Великий правитель, он умел окружить себя помощниками выдающихся способностей: это были полководцы Велисарий и Нарсес, выдающийся юрист Трибониан, гениальные архитекторы Исидор из Милета и Анфимий из Тралл, и среди этих светил звездой первой величины сияла его супруга Феодора.

Юстиниан познакомился с ней около 520 года и увлекся ею. Подобно Юстиниану, Феодора имела самое скромное, хотя и не столь заурядное, а скорее экзотическое происхождение. Она родилась в Сирии, а по некоторым, менее достоверным, сведениям – на Кипре в конце V века; точная дата ее рождения неизвестна. Ее отец Акакий, перебравшийся с семьей в столицу империи, нашел там своеобразный заработок: он стал, по версии Прокопия, которая повторяется и у других византийских историков, «надсмотрщиком зверей цирка», или, как его еще называли, «медвежатником»[49]. Но он рано умер, оставив сиротами трех малолетних дочерей: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не исполнилось еще и семи лет. Вдова «медвежатника» вышла во второй раз замуж в надежде, что ее новый муж продолжит ремесло покойного, но ее надежды не оправдались: в диме прасинов нашлась ему иная замена. Мать осиротевших девочек, однако, по рассказу Прокопия, не пала духом, и «когда… народ собрался в цирке, она, надев трем девочкам на головы венки и дав каждой в обе руки гирлянды цветов, поставила их на колени с мольбой о защите»[50]. Конкурирующая цирковая партия венетов, наверно ради морального торжества над соперниками, позаботилась о сиротах и взяла их отчима на должность надсмотрщика зверей в своей факции. С тех пор Феодора, как и ее муж, стала пылкой болельщицей венетов – голубых.

Когда дочери подросли, мать пристроила их на театральных подмостках. Прокопий, характеризуя профессию старшей из них, Комито, называет ее не актрисой, как следовало бы при спокойном отношении к теме, но гетерой; впоследствии, в правление Юстиниана, она была выдана замуж за магистра армии Ситту. В пору своего детства, проведенного в бедности и нужде, Феодора, по словам Прокопия, «одетая в хитончик с рукавами… сопровождала ее, прислуживая ей во всем»[51]. Когда девочка подросла, она стала актрисой мимического театра. «Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг»[52]. Одной из причин восторга, в который приводила зрителей юная красавица, Прокопий считает не только ее неистощимую изобретательность в остротах и шутках, но и отсутствие стыда. Его дальнейший рассказ о Феодоре переполнен срамными и грязными фантазиями, граничащими с сексуальным бредом, который больше говорит о самом авторе, чем о жертве его пасквильного вдохновения. Есть ли в этой игре воспаленного порнографического воображения доля истины? Знаменитый в век «просвещения» историк Гиббон, задавший тон западной моде на византофобию, охотно верит Прокопию, находя неотразимый аргумент в пользу достоверности рассказанных им анекдотов в самом их неправдоподобии: «Не выдумывают таких невероятных вещей – значит, это правда»[53]. Между тем единственным источником информации по этой части Прокопию могли служить уличные сплетни, так что о действительном образе жизни юной Феодоры можно судить разве только исходя из биографической канвы, особенностей артистической профессии и нравов театральной среды. Современный историк Норвич, затрагивая эту тему, отвергает достоверность патологических инсинуаций Прокопия, но, считаясь с молвой, из которой тот мог почерпнуть некоторые из своих анекдотов, замечает, что «все же, как известно, дыма без огня не бывает, поэтому нет сомнения в том, что у Феодоры, как выражались наши бабушки, было “прошлое”. Была ли она при этом хуже других – ответ на этот вопрос остается открытым»[54]. Знаменитый византолог Ш. Диль, затрагивая эту щепетильную тему, писал: «Некоторые психологические черты Феодоры, ее заботы о бедных девушках, погибавших в столице чаще от нужды, чем от порочности, меры, предпринятые ею для их спасения и их освобождения “от ига постыдного рабства”… а также несколько презрительная жестокость, которую она всегда выказывала мужчинам, до известной степени подтверждают то, что передают о ее молодости… Но можно ли поверить вследствие этого, что приключения Феодоры производили тот страшный скандал, какой описывает Прокопий, что она была действительно из ряда вон выходящей куртизанкой?.. Не надо упускать из виду, что Прокопий любит представлять развращенность выводимых им лиц в размерах почти эпических… Я… был бы очень склонен видеть в ней… героиню более банальной истории – танцовщицу, которая вела себя так же, как во все времена ведут себя женщины ее профессии»[55].

Справедливости ради следует отметить, что нелестные характеристики в адрес Феодоры исходили и с иной стороны, правда, суть их остается не проясненной. Ш. Диль выражает досаду по тому поводу, что монофизитский историк епископ Иоанн Эфесский, «близко знавший Феодору, из уважения к великим мира сего не сообщил нам подробно всех оскорбительных выражений, которыми, по его же словам, поносили императрицу благочестивые монахи – люди, известные своей грубой откровенностью»[56].

Когда в начале правления Юстина нелегко добываемый театральный хлеб стал горек Феодоре, она переменила образ жизни и, сблизившись с уроженцем Тира, возможно своим земляком, Гекеболом, который был назначен тогда правителем провинции Пентаполь, расположенной между Ливией и Египтом, уехала с ним на место его службы. Как комментировал это событие в жизни Феодоры Ш. Диль, «надоели наконец мимолетные связи, и, найдя серьезного человека, который обеспечивал ей прочное положение, она стала вести порядочную жизнь в браке и благочестии»[57]. Но ее семейная жизнь продолжалась недолго, закончившись разрывом. С Феодорой осталась малолетняя дочь. Покинутая Гекеболом, позднейшая участь которого неизвестна, Феодора переехала в Александрию, где поселилась в странноприимном доме, принадлежавшем монофизитской общине. В Александрии она часто беседовала с монахами, у которых искала утешения и наставления, а также со священниками и епископами.

Там она познакомилась с местным монофизитским патриархом Тимофеем – в ту пору православный престол Александрии оставался вакантным – и с пребывавшим в этом городе в ссылке монофизитским патриархом Антиохии Севиром, уважительное отношение к которому она сохранила навсегда, что особенным образом побуждало ее, когда она стала могущественной помощницей своего мужа, искать примирения диафизитов с монофизитами. В Александрии она всерьез занялась своим образованием, читала книги отцов Церкви и внешних писателей и, обладая незаурядными способностями, на редкость проницательным умом и блестящей памятью, стала со временем, подобно Юстиниану, одним из самых эрудированных людей своего времени, компетентным знатоком богословия. Житейские обстоятельства побудили ее переехать из Александрии в Константинополь. Вопреки всему, что известно о благочестии и безукоризненном поведении Феодоры со времени, когда она оставила подмостки, Прокопий, теряя чувство не только меры, но также реальности и правдоподобия, писал, что, «пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Византий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божией»[58], – это выражение приведено здесь, чтобы показать цену показаний писателя: в иных местах своего памфлета он, не страшась «лишения милости Божией», с увлечением называет самые постыдные из упражнений, существовавших в действительности и изобретенных его воспаленным воображением, которые он облыжно приписывает Феодоре.

В Константинополе она поселилась в маленьком доме на окраине. Нуждаясь в средствах, она, по преданию, устроила прядильную мастерскую и в ней сама ткала пряжу, разделяя труды нанятых работниц. Там, при обстоятельствах, оставшихся неизвестными, около 520 года Феодора познакомилась с племянником императора Юстинианом, который увлекся ею. В ту пору он уже был человеком зрелым, приблизившимся к 40-летнему рубежу. Легкомыслие ему не было свойственно никогда. Судя по всему, в прошлом у него не было богатого опыта отношений с женщинами. Он был для этого слишком серьезен и разборчив. Узнав Феодору, он полюбил ее с удивительной преданностью и постоянством, и это впоследствии, в пору их брака, выражалось во всем, в том числе и в его деятельности правителя, на которую Феодора влияла как никто другой.

Обладавшая редкой красотой, проницательным умом и образованием, которое Юстиниан умел ценить и в женщинах, блистательным остроумием, удивительным самообладанием и сильным характером, Феодора сумела пленить воображение своего высокопоставленного избранника. Даже мстительный и злопамятный Прокопий, похоже, болезненно задетый какой-нибудь ее язвительной шуткой, но затаивший обиду и выплеснувший ее на страницы своей «в стол» написанной «Тайной истории», отдает должное ее внешней привлекательности: «Феодора была красива лицом и к тому же исполнена грации, но невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но скорее желтовато-бледная; взгляд ее из-под насупленных бровей был грозен»[59]. Это своего рода прижизненный словесный портрет, тем более достоверный, что он соответствует тому ее тоже прижизненному, но уже мозаичному изображению, которое сохранилось в апсиде равеннской церкви святого Виталия. Удачное описание этого ее портрета, относящегося, правда, не ко времени ее знакомства с Юстинианом, а к более поздней поре ее жизни, когда впереди была уже старость, сделано Ш. Дилем: «Под тяжелой императорской мантией стан кажется выше, но менее гибким; под диадемой, скрывающей лоб, маленькое нежное лицо с несколько как бы похудевшим овалом, большим прямым и тонким носом выглядит торжественно, почти печально. Одно только сохранилось на этом увядшем лице: под темной линией сросшихся бровей прекрасные черные глаза… все еще озаряют и как будто уничтожают лицо»[60]. Изысканное, поистине византийское величие облика августы на этой мозаике подчеркивают ее царственные одежды: «Длинная, покрывающая ее мантия из фиолетового пурпура внизу отливает огнями в мягких складках вышитой золотой каймы; на голове ее, окруженной нимбом, высокая диадема из золота и драгоценных камней; волосы переплетены жемчужными нитями и нитями, усыпанными драгоценными камнями, и такие же украшения сверкающими струями ниспадают ей на плечи»[61].

Познакомившись с Феодорой и полюбив ее, Юстиниан испросил у дяди дарования ей высокого титула патрицианки. Соправитель императора хотел жениться на ней, но столкнулся в этом своем намерении с двумя препятствиями. Одно из них носило юридический характер: сенаторам, к сословию которых был, естественно, причислен племянник автократора, законом святого императора Константина запрещено было вступать в брак с бывшими актрисами, а другое происходило от сопротивления мысли о подобном мезальянсе со стороны супруги императора Евфимии, любившей племянника своего мужа и искренне желавшей ему всякого блага, даром что сама она, в прошлом именовавшаяся не этим аристократическим, но простонародным именем Лупицина, которое Прокопий находит смешным и нелепым, имела самое скромное происхождение. Но подобная фанаберия является как раз характерной чертой внезапно возвысившихся особ, тем более когда им свойственно простодушие в сочетании со здравым смыслом. Юстиниан не хотел идти наперекор предубеждениям своей тетки, на любовь которой он отвечал благодарной привязанностью, и не стал торопиться с браком. Но прошло время, и в 523 году Евфимия отошла ко Господу, после чего чуждый предрассудков покойной супруги император Юстин отменил закон, воспрещающий сенаторам неравные браки, и в 525 году в храме Святой Софии патриарх Епифаний повенчал сенатора и патриция Юстиниана с патрицианкой Феодорой.

При провозглашении Юстиниана августом и соправителем Юстина 4 апреля 527 года рядом с ним находилась и принимала подобающие почести и его жена святая Феодора. И впредь она разделяла с мужем его правительственные труды и почести, которые подобали ему как императору. Феодора принимала послов, давала аудиенции сановникам, ей ставили статуи. Государственная присяга включала оба имени – Юстиниана и Феодоры: клянусь «всемогущим Богом, Его единородным Сыном Господом нашим Иисусом Христом и Святым Духом, святою славною Богородицей и Приснодевой Марией, четырьмя Евангелиями, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом, что буду хорошо служить благочестивейшим и святейшим государям Юстиниану и Феодоре, супруге его императорского величества, и нелицемерно трудиться ради преуспеяния их самодержавия и правления».