Церковь в эпоху от гонений Деция до начала гонений Диоклетиана (продолжение)
Некоторые историки, опираясь на сведения, почерпнутые из послания святителя Александра Александрийского, ревностного защитника Никейского символа веры, одним из последователей Павла Самосатского считают Лукиана, родившегося в 220 году и замученного в 311-м. Святой Александр писал, что арианство «закваску свою получило… от нечестья Лукиана»[1]. Сам Арий, действительно считал себя последователем антиохийских богословов Лукиана и Дорофея. Известно, однако, что после мученической кончины Лукиана его имя было внесено в диптих Антиохийской Церкви. Святитель Иоанн Златоуст произнес в его честь похвальное слово, превознося его мученический подвиг. Его действительные богословские воззрения остаются не вполне ясными ввиду утраты его оригинальных сочинений, так что судить о них приходится по противоречивым оценкам, которые давались ему его почитателями и противниками. Главный труд Лукиана – редактирование всего текста Нового Завета и Септуагинты на основании сопоставления с еврейским подлинником и сирийским переводом.
Лукиан и Дорофей стоят у истоков антиохийской богословской школы, которая сложилась во второй половине III столетия, представляя собой своего рода альтернативу александрийской школе. Главное различие этих двух направлений богословской мысли коренится в методе библейской экзегезы. Антиохийцы скептически относились к аллегорическому толкованию Священного Писания, к которому охотно прибегал Ориген. Отталкиваясь от буквального исторического содержания библейского текста, они тогда только находили допустимым усматривать в Писании более глубокое догматическое содержание, когда оно выявлялось контекстуальным методом экзегезы и не противоречило здравому смыслу. Это не значит, однако, что, придавая первостепенную важность буквальному значению священного текста, антиохийцы держались за него любой ценой. Антропоморфные выражения Ветхого Завета, например «руце Твои сотвористе мя», относящиеся к Богу, и они истолковывали метафорически, но к такой интерпретации они прибегали с разборчивостью, когда для этого имелись твердые догматические основания. И александрийцы, и антиохийцы пользовались герменевтической техникой, выработанной греческой философией, но при этом они опирались на разные школы: для александрийцев особую ценность представляло наследие Платона, в то время как для антиохийцев, как позже и для западной схоластики, самым авторитетным внешним философом был Аристотель.
По остроумному замечанию В.В. Болотова, «александрийское толкование может быть хорошо только под пером таланта; в антиохийской школе предлагались такие простые и устойчивые приемы, что с ними не без пользы мог трудиться и человек невысоких дарований»[2]. С александрийской школой самым прямым образом связано богословие святителей Афанасия Великого и Кирилла Александрийского, но из него выросло также аполлинарианство и монофизитство; богословие Василия Великого опиралось на антиохийскую экзегезу; у других каппадокийцев более заметно влияние Оригена. Верным продолжателем лучших традиций антиохийской экзегетической школы был святитель Иоанн Златоуст, но антиохийцами были также Несторий и Феодор Мопсуестийский.
К концу III столетия относится зарождение монашества. Слово «монах» (monacoz) означает «уединенный». Монашество – институт, выросший в ходе церковной истории, но корни его заложены уже в самой евангельской проповеди. Господь Иисус Христос призывал Своих учеников к совершенству и отречению от благ мира. Путь к такому отречению лежит и через обет девства. В Евангелии сказано: «Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано; ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19: 10–12). Евангельское совершенство предполагает, помимо целомудрия, нестяжательность и бескорыстие, вплоть до отказа от всяких земных имений. Апостол Павел писал к коринфянам: «Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтоб быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения» (1 Кор. 7: 32–35).
Девственниками были святой Иоанн Богослов и другие апостолы. В первые века церковной истории многие христиане, стремясь к совершенству, давали обеты безбрачия, раздавали свое имущество нищим. Святой Игнатий Богоносец писал Поликарпу: «Кто может в честь Господа плоти пребывать в чистоте, пусть пребывает без тщеславия»[3]. По свидетельству мученика Иустина Философа, «есть много мужчин и женщин лет 60 и 70, которые, издетства сделавшись учениками Христовыми, живут в девстве, и я готов указать таких из всякого народа»[4]. Другой апологет, Афинагор, писал о христианах: «Между нами найдешь многих мужчин и женщин, которые состареваются безбрачными, надеясь тоже соединиться с Богом, ибо жизнь девственная, или целомудренная, более приближает нас к Богу»[5]. Свидетельства об обетах девства есть и у других древних христианских писателей: у Климента Александрийского, Оригена, Тертуллиана, Минуция Феликса.
Первоначально христианские девы и девственники не разрывали связи с семьей и миром. Потом, в III веке, некоторые из давших обет девства стали уходить в пустыню. Ранний расцвет монашества приходится на IV столетие, когда Церкви дарована была свобода, когда, следуя примеру императоров, вчерашние язычники становились христианами. Нравственный уровень римского общества от этого вырос, но массы новообращенных привносили в жизнь христианских общин суету и страсти «мира сего», который во все времена «лежит во зле». Именно поэтому последователи Христа, стремившиеся идти узким путем, уходили в пустыню из мира, который хотя и принял Евангелие и поклонился Христу, но не освободился от плена греху. «В эпоху гонений, – как пишет протопресвитер Александр Шмеман, – сама принадлежность к христианству уже “отделяла” человека от мира и его жизни… Но чем больше сближался мир с Церковью и проникал в ее внутреннюю жизнь… тем более в самой Церкви усиливалось внутреннее выделение тех, кто стремился жить по меркам евангельского максимализма»[6].
(продолжение следует)
| Священномученик Петр Капитолийский | <-- | --> | Преподобний Григорій Хандзойський |
